САНЫЧ

        “Как птицы из теплых стран, возвращаются
         на родину, отыскивая те самые гнезда, где
         они родились, выросли и окрепли силами,
         так и мысли человека постоянно стремятся
         к невозвратным радостям далекого детства и
         юности. И хоть знаешь, что прошлое
         неповторимо, – все же не можешь
         удержаться от соблазна – потонуть с
         головой в воспоминаниях.”

                    Родион Берёзов «Русское Сердце»                   

            Утро забрезжило между деревьями и разбудило Мишку первыми лучами рассвета, скользнувшими в чердачное окно вместе с легкой прохладой и ранней свежестью.
Сомкнутые веки все еще удерживали занавеску ночного сна, а проснувшаяся душа уже наполнялась блаженным чувством свободы, – кто же не знает этого радостного, восторженного чувства окончания учебного года и начала летних школьных каникул.
Сколько ожиданий, сколько прелестей таит в себе эта сладкая пора! Прикройте сладостно глаза, растопырьте самозабвенно уши, произнесите и вслушайтесь: “Кани-икулы!” Слышите?  Чувствуете? Вот ведь!
У Мишки и его друзей (вы с ними еще познакомитесь, надеюсь, полюбите, как полюбил их я) каникулы были радостными вдвойне, потому что с их началом пацанам разрешалось всё лето спасть на чердаке. Чердак! О сколько в этом слове…! Сколько поэзии, сколько романтики, сколько озорства, сумасбродства, дури и баловства!

Если есть чердак, значит нет никакого распорядка: когда ложиться спать, когда вставать – и  хоть всю ночь можно сидеть у костра! А придет пора, (сливы начнут темнеть, а яблоки румяниться) то и в сад можно; к деду Шияну, или к деду Рязаю, например. Эх какие там яблоки! Разве можно смотреть хладнокровно на ветви, склоненные под тяжестью этих чудесных полных искушения плодов? А в минуты особенно острого соблазна так это просто насмешка и даже издевательство над самой природой. У Шияна, правда, пес Барсик сильно злой, а дед Рязай шибко крапивой хлещется; но зато, какие яблоки! Эх! Что там крапива! Да и Барсику за всеми сразу не угнаться!..
Неутомимость и терпение с которыми бдительные старцы поджидали сорванцов в потаенных уголках сада, чтобы приветствовать гостей дубинкой, соревновались с младой осторожностью и сообразительностью. Несмотря на то, что налетчики влаживали в планы ночных набегов лучшие свои силы ума и сердца, стоило им перемахнуть через забор, или проскользнуть в предусмотрительно образованный проем между досок, простоватая осторожность и карасевая сообразительность все же уступала патриархальному чутью и ветхозаветному терпению.
Приглушенный кашель деда ШиЯна, истомившегося по цигарке, возвещал о начале праздника, занавес с шиком распахивался, – наступал звездный час старейшин.
В то время, как августейший Рязай, для которого все уже было в прошлом за исключеним норова, с завидной ловкостью обхаживал везитеров крапивным веником, а сподвижник ШиЯн, прихрамывая на левую фронтовую ногу, старательно угощал их своей грубо сработанной кленовой клюкой, злодей-Барсик яростно вживался в роль и так самоотверженно рычал и рвал, мелькающие в бледном свете предательницы-луны, штанины, что пацаны пускались во все лопатки и неслись сломя голову не останавливаясь; вмиг взлетали на забор и тотчас срывались в ночную мглу так, как сейчас срываются метафоры с моего языка.
Продолжительность свидания была прямо пропорциональна скорости быстрых ног почитателей халявных яблок, и поэтому карамболь, как правило, была мимолетной, но всегда волнующей, эмоциональной и весьма запоминающейся.

При этом маститые корифеи не отличались оригинальностью и, если бы действие просходило в театре, то галерка наверняка освистала бы пафос преклонных исполнителей, а за одно, избитые штампы текстов, сводившихся к обещаниям – “в следующий раз показать фулиганам, как воровать яблоки в чужом саду”. Предложение, конечно, было весьма заманчивым, но у потенциальных адептов никогда не возникало желания им воспользоваться, а посему педагогические устремления двух опытных специалистов, направленные на усовершенствование мастерства молодой поросли в области полуночного сбора урожая, так и оставались нереализованными амбициями.

После пережитого стрекача, дилетанты садовые сидели у костра, смеялись друг над другом, пародировали сторожей и подсчитывали потери в единицах порваных штанов, ссадин, царапин и крапивных примочек. А потом кто-нибудь предлагал махнуть на “сенку” – живописную полянку за железнодорожной насыпью куда свозили сено и собирали его в большие стога.
Мальчишки забирались на макушку стога, ловко используя длинный шест, падали навзничь руки в разброс, вдыхали застывший аромат лета, восторженно смотрели на завораживающие звезды и предавались своим нехитрым, но далеко идущим мечтам. Вокруг стога, и по всей поляне мерцали огни светлячков, которые были так похожи на звезды, но не могли соперничать с ними.
Cпустившись с небес, пацаны съезжали на пострадавших от Барсика штанах вниз, потом опять по шесту вверх, опять вниз, и так до тех пор, пока “карусель” не превращалась в кучу-малу, а затем, и в весёлую потасовку. Под занавес, на сон грядущий, гонялись по поляне за юркими светлячками, спотыкаясь и падая через невидимые в темноте пни и ухабы. Вот, что такое каникулы! Вот, что значит чердак!
Ранней весной, Мишка выменял у Витьки конопатого динамик за перочинный нож о четырех лезвиях, с шилом, штопором и отверткой. По чердаку проходил радиотрансляционный провод. Мишка подсоединил к нему динамик и приладил его прямо над изголовьем. По утрам, перед тем как прозвучать гимну страны, из динамика обычно звучала чудесная музыка.
Пацаны ещё дрыхли богатырским сном и досматривали свои розовые сны, Мишка  лежал, подперев подбородок руками, слушал, смотрел в окно, которое одновременно служило и лазом на чердак.
Петли у дверцы были ржавые, скрипучие,  поэтому  её  прикрутили проволокой к гвоздю и всё лето дверца была открыта. По ночам она поскрипывала, и в скрипе этом чудились всевозможные тайны.
Внизу, прямо от веранды начинался сад, осыпанный алмазной россыпью теплой летней росы: кусты смородины, черёмухи, ровные ряды слив, яблонь. За оградой – небольшая пустошь с душистой полынью. Вдоль ограды тянулся узкой, сочно-зелёной полоской любимый “инструмент” деда Рязая, и ненавистный Мишке и всем окрестным пацанам, дурацкий сорняк крапива. Полынь заканчивалась уютной полянкой, где мальчишки, обычно, играли в чижа и городки, а зимой, когда наметало сугробы, копали в нем траншеи, делали укрепления и устраивали снежные бои.
 

Далее – железнодорожная насыпь, которая, впрочем, не закрывала  в низинке небольшую рощицу богатую маслятами. Ещё дальше: росистый луг, покрытый легкой утренней дымкой, пастух с длиннющим кнутом, разномастные круглые бурёнки, лениво помахивающие хвостами. За лугом – речька,  а за речькой колхозные поля, летом зелёные – к осени золотисто-жёлтые. И уже там, в конце, на горизонте, дремучий лес, над которым поднимается большое, красное солнце. Солнце поднимается всё выше и выше, осыпает блеском луг, золотит кружевную листву сада и рощицы. Музыка звучит всё громче и торжественнее. Туман над лугом постепенно рассеивается; вот, в ивняке уже заблестела речка своими перекатами. Птицы щебечут всё громче и задиристее. Кукушка вдалеке стала отсчитывать свою несложную считалку. Музыка  незаметно и естественно сливается с действительностью и  уже невозможно понять: то ли она звучит из динамика, то ли наяву. Мишке по детской наивности кажется, что она рождается прямо сейчас, здесь на его глазах. Уже потом, когда он подрос, то узнал, что написал эту музыку великий русский композитор Мусоргский. Написал он её  далеко, за тысячи километров от Мишкиного чердака, и называется эта музыка “Утро на Москве Реке” из оперы “Хованщина”.
Детство! Босоногое детство! Только оно знает настоящую цену летних школьных каникул! Всё лето мальчишки бегали босиком, и надевали обувь лишь тогда,  когда шли  в тайгу, или в лес за земляникой. Так всё лето и бегали с порепаными пятками, не обращая внимания ни на ссадины, ни  на царапины, ни на ушибы.
По субботам дед Рязай готовил баню: именно – готовил. Попыхивая своим вишневым чубуком, оракул во всем, что касается легкого пара, абсолютный монарх в пределах двора и прилегающей к нему территории и, что существеннее всего, счастливец глубоко убежденный в том, что он – мудрейший человек своего века, внушал пацанам: “Баню натопить, – это только пол-дела, настоящую баню нужно приготовить!” 
Следует отменить, что готовил он ее основательно, тщательно и щепетильно: обдавал кипятком деревянные полы, полки, затем тщательно скреб их специальным скребком, – по его разумению “шкребок” – и опять поливал кипятком; замачивал веники в деревянном тазу. Он сам выбирал для него липу, выстругал из нее дощечки, изготовил, и назвал шедевр на флотский манер – обрез. Дока Рязай обычно замачивал два веника – дубовый и березовый.
Пока он управлялся со “шкребком” и тазиком, пацаны носили в огромную кадУшку, что стояла в простенке между парилкой и предбанником, студеную воду из колодца; затем нарезали еловые или сосновые веточки и развешивали их в парной на специальных крючочках  “для духа”.
К тому времени, когда отец возвращался с работы, баня была уже, по выражению эрудита Рязая, “на парах”. Оставалось только обдать веники кипятком отчего баня наполнялась чарующим, неповторимым ароматом.
Дед с отцом загоняли хлопцев повыше на полку и хлестали их  душистыми вениками, после чего пацаны прыгали в огромную деревянную кадушку с холодной водой и от удовольствия и восторга звонко голосили на всю вселенную.
Зимой время течёт медленно, а летом оно бежит быстро, и все проходит на этом свете. Последнее Мишкино лето в деревне пролетело необычно быстро. Он пошёл в пятый класс.Туманные разговоры о переезде в город, – вдруг, в один день, – стали реальностью. Ранее отцу обещали место в городе, но не точно и не скоро, а тут вдруг…

Город манил  Мишку большими домами, широкими, асфальтированными улицами, парками, но и в то же время, он чувствовал робость и растерянность,  когда  представлял себе огромную четырёхэтажную школу, в которой ему предстояло учиться. Как она примет его? Будет ли ему там так же хорошо? Найдёт ли он там таких же хороших друзей?
Но вот всё готово к отъезду. Последний прощальный день в классе был проникнут грустью. Друзья, исполнившись несвойственного им чувства, странно именуемого – любезность, окружили Мишку повышенным вниманием и заботой. Даже Лариска из 5-го Б и та была настолько учтива, что сама подошла к нему на последней перемене и с печалью в голос, – а может быть ему так показалось, или так хотелось, – сказала:
 – Теперь ты там в городе зазнаешься, Михаил. – Именно так, почему-то и сказала – Михаил, и от этого у него на сердце стало еще тяжелей; вдруг захотелось сказать ей что-то доброе и запоминающееся, но все слова предназначенные месту и времени, – как это всегда бывает, – вылетели у него из головы. Вместо этого с чувством выпалил:
– Лариска,..знаешь, – я не хотел тогда с Женькой драться. Так получилось, не обижайся, ладно?!
– Ну что ты! Это было так давно! Поверь, я не хотела тебя обзывать,..так получилось, – с грустью промолвила она, – пожалуйста, тоже не обижайся, хорошо?
–Я и тогда не обиделся! Просто…ну в общем…– он запнулся, потупился, вновь поднял взгляд, и как тогда, в первом классе, ее лицо показалось ему необыкновенно красивым; вот только глаза, всегда веселые, озорные, смотрели сейчас с легкой грустью, никогда раньше они так на него не смотрели, в них было нечто такое, от чего забилось сердце и заставило его упрекнуть себя в том, что после той славной драки, которую он затеял с ее старшим братом Женькой, и по причине которой она назвала его бандитом, он больше ни разу так и не решился предложить ей понести её портфель.
 – Эх, вздохнул он, если б тогда никого радом не было, а так…
– А зачем вы ее затеяли, драку эту..?
– Разве ты не знаешь?
– Нет. Женя сказал, что это его дело, – сам виноват.
Мама так возмущалась! Хотела пойти к твоему отцу, но папа сказал: “Пусть пацаны сами разберутся”.
– Жека не виноват, это я затеял...
– Хорошо, что все хорошо кончается. Вы ведь давно помирились.
– Помирились, – опять вздохнул Мишка, – а все-равно…– Зазвенел  звонок на урок.
– Подожди, – спохватился он, – подожди тут! – Кинулся в класс и тут-же вернулся с небольшой морской раковиной в руке. Эту ракушку ему привёз с берега Японского моря Сашка Краснокутский, который каждое лето приезжал в деревню к бабушке со своим старшим братом Борисом. Они познакомились на речке, подружились. Братья много и красочно рассказывали о море, о пароходах, и рассказы эти уносили Мишку в розовых его мечтах на романтично-белых кораблях через сказочные моря и океаны в неведомые загадочные страны.
– Вот! В ней море шумит! Послушай! – Осторожно прижал раковину к её к уху:
– Слышишь?
– Слышу...
– Держи! Теперь она твоя! – Лариска стояла и растерянно смотрела то на подарок то на Мишку.
– Ну всё! – Заключил он, опасаясь, что она передумает и не возьмет. Пока! – Коротко кинул он на прощанье.
– До свидания! – Вторила она, и в догонку:
– Спасибо, Миша!         

                                                                                               * * *

            Не менее грустное расставание предстояло и с другими его друзьями – любимыми собачками Белкой и Шариком. Он уже пообещал отдать их Санычу, пасечнику. Саныч это не только замечательный человек и его друг, это человек удивительной доброты и порядочности. От него веяло спокойствием и рассудительностью, мудростью и романтикой.
Мишка познакомился с ним ещё тогда, когда учился в первом классе. Отец решил  обзавестись пчёлами и взял его с собой на пасеку. Саныч научил отца пчелиному делу и дал один рой для начала.
После этого Мишка стал часто бывать на пасеке. Бегал в магазин за хлебом, солью, махоркой и ещё чем-нибудь нехитрым,  но столь необходимым для Саныча.  Помогал летом ухаживать за пчёлами, собирать мёд, а зимой мастерить санки.  Саныч делал удивительные санки: быстрые, легкие, без  единого гвоздя.
Он сделал Мишке славные лыжи из ясеня, которые невозможно было поломать, прыгая даже с самых высоких трамплинов. Саныч многое повидал на этом свете; много интересных историй рассказывал, когда они вместе, по-вечерам, пили чай с мёдом,  заваренный сухими пахучими цветами липы и лимонником.
На пасику Мишка пошёл не по тропинке, а через лес.
Сухие листья шелестели и хрустели под ногами пахучей россыпью, пьянили пряным запахом уходящего лета, прелым запахом наступающей осени.
Вот и полянка, на которой друзья, обычно, собирали боровики.
Мишка нагрёб сухих листьев, лёг на спину и долго смотрел сквозь голые верхушки деревьев на бездонно-голубое небо и проплывающие по нему кучки белоснежных облаков. Слева, положив свою мордочку ему на грудь, посапывала Белка, справа Шарик.

Саныч встретил его у родника. Ведерко стояло на пеньке. Казалось, он давно поджидал Мишку. Постояли. Помолчали. Мишка взял ведёрко, и они направились к омшанику, в который нужно было запереть Белку и Шарика.Темнело. Ветер крепчал. Листья с деревьев, окружающих поляну пасеки опали, и от этого она казалась большой и неуютной. Прощание было коротким, немногословным. Саныч обнял Мишку, наклонился, ткнулся в щеку своими мохнатыми усами и бородой, пахнущими ветром, вощинной и махоркой.
– Ты это…напиши  из города письмо…как там устроишься”. – Сказал он грустным, показавшимся незнакомым голосом и отвернулся.
– Я  буду приезжать к тебе, Саныч! Обязательно буду! – Выдохнул Мишка, сунул  Санычу в карман свой заветный карманный фонарик, на память, и  зашагал прочь.
Собачки жалобно скулили, в то время как он  быстро удалялся от пасеки. Взбежав на пригорок, остановился и оглянулся назад. Саныч стоял всё на том же месте, опустив левую руку с зажатым в ней картузом, правая покоилась на самодельной трости. Порывистый ветер теребил белую бороду и пустую штанину левой “ноги”,  которой не нужен был ни башмак ни валенок ни зимой ни летом.
За пригорком тропинка петляла вдоль "Смольного ключа" среди боярышника, жимолости и орешника. Сумерки быстро сгущались. Хмурый осенний лес вплотную подступал с двух сторон, покачивая на ветру макушками огромных голых деревьев. Запоздалая птица неожиданно вспорхнула с ветки боярышника, какой-то мелкий зверёк быстро прошуршал по сухой листве.
От "Смольного ключа" веяло сыростью, пахнущей прелыми листьями, корнями деревьев, мокрыми замшелыми камнями и валежником. Мишка размашисто шагал навстречу промозглому осеннему ветру, который парусом раздувал его незастёгнутое пальтишко.
Шагал вперед твёрдо и уверенно, вытирая  горячими ладошками холодные мокрые щёки. Шагал упрямо, навстречу новой, большой, неведомой ему жизни.

                                                                                                * * *